Пофыркивая, «Утеныш» уходил вверх по течению. Ему было и невдомек, что это он свел на большом весеннем пути два красивых человеческих сердца.
А может, и не он. Сердца сами умеют находить друг друга. Ну а весна для них вроде бы как первопуток.
Цветы
Я возвращаюсь с дежурства по номеру. Это так говорят в редакциях. Дежурить по номеру — значит выпускать очередной номер газеты.
В ушах еще не умолк стук телетайпов, еще пляшут перед глазами разномастные шрифты и заголовки, больно бьют по памяти тревожные вести: готовятся новые ядерные испытания в Сахаре… Неспокойно в Южном Вьетнаме… Запущен спутник-шпион…
Город узнает об этом лишь утром, а я, дежурный по номеру, уже знаю. Мы помещаем иностранную информацию, как правило, на четвертой полосе, и она, эта полоса, всегда бывает самая тревожная.
Но я думаю сейчас не о четвертой полосе, а о словах главного редактора. Подписывая номер в свет, он сказал:
— О хороших бы людях больше. Выиграл бы номер.
Я понял его. Это он намекает на критические статьи. По недосмотру секретариата их оказалось в номере целых три, в том числе и моя. Про бюрократов.
Понял я и второй намек редактора.
— Вы, кажется, собирались в командировку? — спросил он.
Да, я собирался в командировку. Теперь я знаю, что выеду завтра же. И еще я знаю, что буду искать материал о хороших людях.
Искать? А что, их так мало?
Я начинаю спорить с самим собой. «Не мало, но все же… А потом ведь надо что-то необычное».
В метро у входа на эскалатор меня поймала ребристая ступенька, понесла вниз. Навстречу поплыли незнакомые лица. Все хорошие.
Все ли?
Опять начинаю спорить с самим собой. И тут раздаются вдруг быстрые цокающие шаги. Сначала они надо мной, потом рядом. Наконец вижу: это почти бежит по эскалатору солдат. Он с цветами. Спешит. Наверное, кончается увольнительная.
Солдат зря спешил. Поезда еще не было. А когда поезд подошел, мы вместе вошли в вагон.
Цветы у солдата — пионы и лилии, наполовину в газете.
Странно: с цветами — в часть? Или просто какая-то гордячка не приняла подношение? Но в таком случае цветы бросают и топчут. Или отдают (в кино, например) случайно появляющейся старушке. А он, этот обветренный, остроскулый солдат, значит, пожадничал: не бросил цветы и не отдал старушке.
Мы сидим рядом, и я (шутя, конечно) решаюсь спросить, кивая на цветы:
— Видно, не приняла?
— Что? — переспрашивает он. И вдруг понял. Заулыбался. Потупился. — Нет, тут другое дело.
— Тайна сердца?
— Да нет.
— Просто любите цветы?
— Люблю, но тут другое… Понимаете… Словом, к одному нашему солдату завтра невеста приезжает. Рано утром. А где он возьмет цветов?
— Значит, он попросил вас…
— Да нет, он не знает.
— Ага, сюрприз.
— Да нет. Просто я шел мимо цветочного киоска, и меня будто в голову что — стук. Думаю, с чем же он ее встретит?.. Теперь бы вот на электричку не опоздать. — Солдат в который раз посмотрел на часы.
— А что, увольнительная кончается?
— Да нет, у меня суточная. Завтра ведь выходной. Но цветы-то надо отвезти?
На разгоряченном лице, под звездатой фуражкой сияют почти детские серые глаза. На щеках местами шелушится кожа. Мундир отглажен, подворотничок — снег, узковатая грудь еще без наград. Один комсомольский значок…
И я почему-то подумал вдруг: а хорошо бы на том месте крупным планом вот это лицо. И цветы… На том месте, где говорится про бюрократов. В газете то есть.
— Может, вы дадите мне свой адрес? — спрашиваю у солдата.
— Пожалуйста, — говорит. — Войсковая часть…
И назвал номер. Я, кстати говоря, бывал уже там.
— А фамилия ваша? — спросил я.
— Рядовой Громов, — представился он, считая, что только так и надо отвечать офицеру.
Он уехал с последней электричкой, а я приехал в часть с первой. Утречком. По литеру, который тоже назвал мне Громов, я узнал у дежурного, что это шестая рота. Поднялся на второй этаж. Открыл дверь. И сразу же увидел цветы. Ими была уставлена вся тумбочка дневального. Из-за них едва виднелся невысокий пухлощекий солдат.
Цветы стояли в котелке и в двух флягах, наполненных водой. Пионы и лилии я сразу узнал. Но откуда взялись еще гладиолусы, гвоздика, горошек и алые, цвета закатного неба, розы?
— Эти вот Громов принес, а эти — Сапожников и Черемных, — сказал дневальный.
— Сапожников и Черемных тоже были в увольнении?
— Так точно. Они как сговорились. А Соломин еще ничего и не знает.
Дневальный тихонько засмеялся, отчего его щеки стали похожи на небольшие шары, и посмотрел на часы. До подъема оставалось двадцать минут.
Я догадался, что Соломин — это солдат, к которому ехала невеста…
Цветы были по-рассветному заспаны и, казалось, тоже отдыхали. Казалось, едва прозвучит слово «подъем», они, как солдаты, проснутся, неповторимые в своей тонкой живой красоте, которая, видно, сродни красе человеческой.
И я уже почему-то не заспорил с самим собой. Я только опять подумал: да, если бы в номере, по которому я дежурил, рассказывалось об этих вот солдатах, его четвертая полоса не казалась бы очень тревожной…
Постскриптум
Рассказ в письмах
Письмо первое
Здравствуй, Вера! Отвечаю на твое письмо и на твои вопросы об Игоре. Ты его любишь, я знаю. Но раз ты спрашиваешь о нем, я должен или отмолчаться или написать всю правду. Я выбираю второе, потому что молчать просто не могу.
Только сразу предупреждаю тебя: правда, о которой я собираюсь говорить, очень горькая. Как полынь. Или нет — еще горше. Мне кажется, что лучше целый год пить ежедневно по кружке полыни, чем один раз в жизни проглотить такую пилюлю. Словом, Игорь сбежал.
Сначала мы все думали, что случилась какая-то беда. Искали его в степи, обшарили каждую скирду, каждую ямку. А потом видим, летит к нам прямо по стерне на велосипеде Витька Заяц и кричит:
— Не старайтесь, ребята, он просто дал тёку! Дать тёку на Витькином наречии — значит удрать. Мы гурьбой к нему.
— Откуда знаешь? — спрашиваем.
— Так он же целую буханку хлеба с собой прихватил. Ту, что нам вчера с база привезли.
Чудаки мы, не догадались сразу провизию проверить. И потеряли на этом часа три драгоценного времени.
Понимаешь, Вера, в это утро как раз пошел дождь. А у нас зерно на току, правда, под соломой. Но разве это защита для хлеба?
Между прочим зерно чудесное. Кристаллы просто. Знаешь, такого лунного цвета. Будто каждое зернышко чьи-то мастерские руки вытачивали и шлифовали. Глянула бы ты только!
Кстати, из такого зерна (у нас тут и мельница неподалеку) была выпечена и та буханка, которую прихватил с собой Игорь. Когда мы внесли ее, еще теплую, к себе, так по всему общежитию сразу аромат пошел до головокружения.
Да ты сама знаешь, как бывает в доме от свежевыпеченного хлеба.
Ну а сегодня у нас в общежитии совсем другой «аромат» царит. Ходим все злые, друг другу в глаза не то боимся, не то стесняемся глядеть. Вот уже неделя, как стоит, точно хворая, под навесом машина Игоря. Шофер он, надо сказать, фартовый, ни одному из нас с ним не потягаться. И сколько он уже смог бы вывезти хлеба! А тут, что греха таить, без порчи не обходится: подгнивают кое-где вороха, внутри же от влаги и тепла прорастает зерно.
Мы сейчас работаем и ночью. Это Витька Заяц предложил. Колготной такой хлопец. Но молодец! А хлеборобство любит — фанатик. В тот день — в день бегства Игоря — он говорил:
— Братцы, в наших рядах образовалась дезертирская брешь: за нее и мы все в ответе. С нами ведь прилетела сюда перелетная птичка. Так вот: заштопать надо брешь-то. У ночки каждый по лоскутку урвет — и порядок.
Конечно, мы все согласились.
Но я, кажется, отклонился. Ты ведь спрашиваешь об Игоре. Что я могу сказать? Вот есть у нас Семен Дятлов. Мы его зовем Дятлик — за маленький рост и остренький, книзу, как бы птичий нос. Я, помнится, рассказывал тебе о нем, когда приезжал в краткосрочный. Ну, тот, что близнецов вынес из огня во время пожара. Ты еще тогда спросила у меня: «А ты бросился бы в огонь?» А я растерялся и не нашелся, что ответить.
Так этот Семен Дятлов вчера ухитрился сделать восемнадцать рейсов вместо пятнадцати плановых. А знаешь, что это такое по нашим тут дорогам?! Разбиты они, да еще дождиком посыпало, как на раны солью. Одним словом, развезло. Другой раз еще затемно сядешь в какую-либо колдобину, а только засветло выползешь.
Это у нас, у шоферов, называется «позагорать». Семен же ухитрился обходиться без «загара». Сейчас, когда я пишу, он спит. Крепко спит, что богатырь. Я как портрет тебе с него рисую. Он от меня через одну койку — через Игореву. Она пока пустует. Я предложил Семену перебраться поближе ко мне, но он отказался. Не хочу, говорит, на его место ложиться.
